ИОСИФ ЛИКСТАНОВ - ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф]

Сначала он притопывал, не сходя с места. Бескозырка съехала на затылок круглой стриженой головы, глаза скосились на носки ботинок, а пальцы прищёлкивали: «Хорошо, хорошо, хорошо!» Но всё это недостаточно полно выражало его чувства. Погрузка была как игра. Для весёлой игры съехались сюда автомашины, гремел оркестр, покрикивали краснофлотцы, всё ярче светило солнце, и юнга не мог остаться праздным зрителем.

Виктор нацелился на бочку с маслом, которую катил перед собой молодой серьёзный моряк, свистнул сквозь зубы, нахлобучил бескозырку по самые брови, и не успел краснофлотец сообразить, в чём дело, как на бочке запрыгал, ловко перебирая ногами, юнга — настоящий юнга, в полной краснофлотской форме, с сигнальными флажками в парусиновом чехле на поясе.

— Жизни, жизни больше! — закричали шофёры, обрадовавшись развлечению.

Юнга ударился вприсядку, выбрасывая ноги, будто под ним была гладкая палуба, а не бочка с маслом.

Молодой краснофлотец пришёл в себя.

— Долой с бочки! Геть, скажена душа! — крикнул он.

Юнга, продолжая пляску, ловко на одной ноге повернулся к нему, пронзительно свистнул, высунул язык, закатил глаза, словом, постарался рассмешить шофёров. А дальше получилось вот что. Молодой краснофлотец нагнулся, схватил обломок доски, подложил его под бочку и кинулся к юнге. Виктор слетел с бочки и шмыгнул за причальную чугунную тумбу. Краснофлотец остановился.

— Попадись только! — крикнул он.

Он сердито посмотрел на шофёров и направился к бочке, но сзади раздался смех. Он обернулся.

Юнга забрался на причальную тумбу, деловито расстегнул клапан длинного чехла, висевшего на поясе, выхватил сигнальные флажки и засемафорил так быстро, что тонкий красный флагдук[5] засверкал огнём. Краснофлотцы, приехавшие с грузом, могли прочитать такой семафор:[6]

«С-а-л-а-г-а…[7] л-и-п-о-в-ы-й м-о-p-я-к… п-о-й-м-а-й м-е-н-я! К-у, к-у!»

Вот что просигналил Виктор молодому моряку, пока тот, растерявшийся, ошеломлённый, стоял возле бочки. Затем юнга отдал зрителям честь и правой и левой рукой, выкинул несколько коленцев вприсядку, чуть не сорвался с тумбы, но сохранил равновесие и с победоносным видом оглянулся.

Он надеялся на всеобщее одобрение, а увидел нахмуренные лица, услышал сердитый выкрик: «Экий хулиган мальчонка!»

Виктор удивлённо поднял брови и уже хотел спрыгнуть на землю, как вдруг оркестр замолчал и в тишине над гаванью прокатился медный голос:

— Юнга, стоять смирно!

Виктор вздрогнул и застыл. Это к нему был обращён раструб мегафона, это ему вахтенный начальник приказал стоять смирно…

По стенке снова катился неумолимый голос:

— Ближайшему краснофлотцу снять юнгу с тумбы!

Ближайшим оказался тот самый краснофлотец, из-за которого началось всё дело. Он поднёс руку к бескозырке, подбежал к тумбе, обхватил ноги Виктора, будто сжал их железным кольцом, и опустил мальчика на землю.

— Отобрать у юнги сигнальные флажки! — загремел мегафон.

— Есть отобрать у юнги сигнальные флажки! — как эхо повторил краснофлотец.

— Не надо! — прошептал мальчик, прижимаясь спиной к тумбе. — Это мне подарили… Не надо!..

К нему приблизилось загорелое худощавое лицо с чёрными, густыми, сросшимися бровями, на него в упор глянули гневные глаза, а сильные руки без труда выдернули древки флажков из его рук.

— Флажки сюда! Юнга, прочь со стенки! Доложи командиру о своём проступке, — в последний раз послышался жестокий медный голос.

Вот и всё…

Снова заиграл оркестр. Корабль ещё быстрее стал глотать ящики, бочки и мешки. Все занялись погрузкой, и уже никому не было дела до юнги, который мчался по обочине Усть-Рогатки, стараясь быть как можно незаметнее.

Когда линкоры остались далеко позади, юнга наконец нашёл убежище. Это был высокий гранитный постамент старого погрузочного крана, сохранившегося на Усть-Рогатке ещё со времён парусного флота. Виктор шмыгнул за постамент, обессиленный опустился на землю в тени и… Разве юнги в полном краснофлотском обмундировании, с ленточкой, на которой отпечатано золотом «Бригада заграждения и траления», — разве юнги плачут?

Конечно, как правило, они не поддаются этой слабости, и Виктор пытался выйти из испытания с честью. Он не ревел. Он закусил нижнюю губу, но лицо его было мокро, и он судорожно стиснул чехол из-под дорогих красных флажков.

Даже старый погрузочный кран, видевший на своём веку немало печальных происшествий, огорчённо покачал железной цепью с тяжёлым ржавым гаком.[8]

«Скрип-скрип! Я понимаю тебя, малыш, — сказал кран. — Остаться без красных флажков очень, скрип-скрип, неприятно. Недолго, недолго покрасовался ты на флоте с флажками: ведь так недавно получил ты их за успехи в сигнальном деле… Помнишь, что при этом сказал командир блокшива? Помнишь, как радовалась команда, когда ты на собрании просемафорил с трибуны: «Спасибо, спасибо!» А что теперь? Плохо, Виктор! Пустой чехол из-под флажков похож на серую грязную кишку. Сразу видно, что флажки отобрал вахтенный начальник «Грозного». Уж лучше спрячь чехол в карман. Лучше спрячь его…»

Мальчик оглянулся. Солнечный день показался тусклым, точно все туманы Балтики собрались над гаванью, видимость стала нулевой — как говорят моряки, когда из-за тумана ничего не видно, — и нельзя было ждать от жизни ничего хорошего.

Юнга встал, вытер глаза и побрёл по самому краешку стенки. За воротами Усть-Рогатки его след потерялся надолго.

Только к вечеру, голодный, усталый, с пыльными ботинками и грязными щеками, юнга Виктор Лесков появился у ворот Пароходного завода.

Виктор миновал чугунные заводские ворота, медленно-медленно прошёл вдоль канала с его задумчивой чёрной водой и, едва волоча ноги, свернул к стенке военной гавани.

Увидев свой корабль, он насупился, уставился в землю и едва не повернул назад, но колебания продолжались недолго. Он нетерпеливо дёрнул плечом и почти побежал к сходням, решившись на всё, даже на встречу со старым командиром блокшива Фёдором Степановичем Левшиным.

Виктор жил на блокшиве, а этот блокшив был странным кораблём. Недаром население гавани в шутку называло его «индийской гробницей». От современных кораблей он отличался тем, что над его палубой громоздилось чересчур много неуклюжих надстроек и мостиков, а также тем, что он был выкрашен в чёрный цвет. Всё это придавало ему мрачный вид. Впрочем, старое судно и не имело никаких оснований для веселья.

Когда-то это был сильный броненосец,[9] о котором говорилось в каждом военно-морском справочнике. Он гордился толстой бронёй, хорошим ходом и бравой командой. Немало плаваний было записано в его вахтенном журнале. Ни одни манёвры не обходились без его участия. Но военные корабли стареют гораздо быстрее, чем деревянные парусники.

Сначала новые корабли обогнали его по толщине брони и калибру орудий, затем оказалось, что старик не может ходить в одной колонне с новыми судами. Моряки, говоря о броненосце, начали добавлять: «Эта древняя калоша, эта черепаха».

Никто не удивился, когда штаб решил разоружить его и отправить на корабельное кладбище, где в ожидании разборки доживают век устаревшие корабли, где греются на солнце важные старые крысы и никогда не отбиваются склянки…[10]

— Отдайте это судно нам, — сказали люди из бригады заграждения и траления. — Его просторные трюмы и палубы мы превратим в минные склады. Здесь будут храниться мины; отсюда их будут получать заградители, когда понадобится ставить минные заграждения. Сюда будут возвращать мины тральщики после учебного протравливания проходов в минных полях. Здесь будут жить хозяева мин — опытные и бесстрашные минёры.

Так бывший броненосец остался служить флоту, хотя и потерял навсегда право покидать гавань; лишённый машин и орудий, он получил название «блокшив» и стал на якорь в сторонке от боевых кораблей. Потянулись годы. Самые памятливые служители балтийских маяков не могли бы припомнить, когда в последний раз они видели это судно на плаву, и уже давно не раскрывался его исторический формуляр, куда командир собственной рукой записывает важнейшие боевые события. Казалось, что дни и ночи тоскует по своей былой удали грозный чёрный корабль, так как, несмотря ни на что, блокшив всё-таки был грозным кораблём.

Мальчик относился к нему с уважением и даже ни разу не назвал «индийской гробницей». Он любил блокшив — эту путаницу трюмов, палуб, кают, ходов, переходов, трапов[11] и шахт,[12] наполненных тишиной и запахом старого железа.